Жатва скорби

Имя английского историка Р. Конквеста, автора трудов по истории советского общества, получило широкую известность после выхода на Западе его книги “Большой террор” (“The Great Terror”. London. 1968; русский перевод — Editioni Aurora, Firenze. 1974) — первого в западной историографии широкого и тщательного исследования деятельности сталинской карательной машины 30-х годов.

Новая книга Р. Конквеста “Жатва скорби” (“The Harvest of Sorrow. Soviet Collectivization and the Terror—famine”. London. 1986; русский перевод — 1988) повествует еще об одной акции, предпринятой Сталиным и его окружением и унесшей в “мирное время”, по самым осторожным оценкам, больше человеческих жизней, чем потеряли все враждующие стороны, вместе взятые, в первую мировую войну. Речь идет о преднамеренно организованном сталинским руководством голоде 1932—1933 годов, голоде. который был выбран в качестве одного из наиболее эффективных методов борьбы с крестьянством, сопротивлявшимся насильственно навязанной ему “высшей форме кооперации”. За попытки сказать правду об этой трагедии в нашей стране десятилетиями расстреливали, сажали, ссылали, чтобы в парализованном ужасом сознании свидетелей стерлась сама возможность памяти о ней.

Публикуя сегодня одну ив наиболее сильных, на наш взгляд, глав из произведения Р. Конквеста — главу, рассказывающую о голоде на Украине,— хотим подчеркнуть особенность ее исторического стиля, не часто встречающуюся в трудах западных советологов. Анализ фактов, приводимый Р. Конквестом, точен и беспощаден (хотя специалисты еще спорят о количестве миллионов жертв), но его рассказ начисто лишен и позитивистского равнодушия и политического злорадства. За перечнем и сопоставлением объективных фактов ясно различим собственный авторский голос, полный боли и сострадания к великой беде, казалось бы, совершенно чужого ему народа. И за это мы, соотечественники безвинно загубленных, должны поблагодарить английского историка.

Текст русского перевода публикуется нами с небольшой стилистической правкой. согласованной с автором. В журнальном варианте авторский научный аппарат дается в сокращении. Редакция не имела возможности проверить все факты, сообщаемые автором.

© Russian edition Overseas Publikations Interchange Ltd. 1988. Перевод с английского Исраэля Коэна и Нели Май.^*

Указ требовал того, чтобы крестьяне Украины, Дона
и Кубани вымерли вместе со своими малыми детьми.
Ваоилий Гроссман.

Украинские крестьяне, видевшие депортацию кулаков, говорили: “И мы, дураки, думали, что нет худшей судьбы, чем судьба кулаков”. Теперь, спустя два года, и они попали под самый страшный из всех когда-либо наносившихся им ударов.

Июльский указ, установивший цифры госпоставок зерна для Украины и Северного Кавказа, теперь был подкреплен новым указом от 7 августа 1932 года, который обеспечивал законность санкций в поддержку конфискации зерна у крестьян.

Указ постановлял, что колхозная собственность, такая, как скот и зерно, отныне приравнивалась к государственной собственности, “священной и неприкосновенной”. Виновные в посягательстве на нее будут рассматриваться как враги народа и приговариваться к расстрелу, который при наличии смягчающих вину обстоятельств может быть заменен тюремным заключением сроком не менее десяти лет с конфискацией имущества. Крестьянки, подобравшие несколько колосков пшеницы на колхозном поле, получали меньшие сроки. Декрет постановлял также, что кулаки, которые пытались “заставить” крестьян выйти из колхозов, должны приговариваться к заключению в “концентрационные лагеря” на срок от пяти до десяти лет. В январе 1933 года Сталин назвал этот декрет “основой революционной законности на текущий момент” и сам его сформулировал. ¹

Как всегда, активисты, сначала поощряемые к максимальному террору, задним числом потом - обвинялись в “перегибах”, и Вышинский с возмущением заявлял, что “некоторые представители местной власти” восприняли этот указ как сигнал к тому, “чтобы убивать или загонять в концентрационные лагеря как можно больше народу”. Он упомянул случаи, когда за кражу двух снопов кукурузы приговаривали к смертной казни, и развлек аудиторию рассказом о молодом человеке, приговоренном к десяти годам заключения за то, “что резвился с девочкой ночью в хлеву, нарушая покой колхозных свиней”. ²

Но и до опубликования августовского указа в украинской прессе можно было прочесть такие сообщения: “Недремлющее око ГТУ обнаружило и приговорило к суду фашистского саботажника, который прятал хлеб в яме под стогом клевера” ³. После же указа мы видим, как постоянно возрастает степень применения закона, его суровость и сфера приложения. За один только месяц в харьковском городском суде было вынесено 1500 смертных приговоров.

Украинская пресса постоянно помещала статьи о смертной казни “кулакам”, которые “систематически похищают зерно”. В Харьковской области в пяти судах слушалось 50 таких дел, и в Одесской области происходило нечто подобное: в прессе подробно описывались три случая кражи снопов пшеницы; одна супружеская пара была приговорена к расстрелу просто за абстрактное, не расшифрованное “хищение”. В селе Копань Днепропетровской области банда кулаков и подкулачников просверлила дырку в полу амбара и похитила много пшеницы: два человека были расстреляны, остальных приговорили к заключению. В селе Вербки той же области перед судом предстали председатель сельсовета и его заместитель, а также председатели двух колхозов с группой из восьми кулаков. К расстрелу приговорили только трех кулаков ⁴. В селе Новосельское (Житомирская область) один крестьянин был расстрелян за то, что у него обнаружили 25 фунтов пшеницы, собранной на полях его десятилетней дочерью.

К десяти годам заключения приговаривали за “кражу” картофеля. Женщину приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что она срезала сто початков зреющей кукурузы со своей же собственной делянки: за две недели до этого ее муж умер от голода. За такое же преступление к десяти годам приговорили отца четырех детей. Другую женщину приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что она собрала десять луковиц на колхозной земле. Советский ученый Н. Немаков упоминает случай приговора к десяти годам принудительных работ без права на помилование и с конфискацией всего имущества за сбор 70 фунтов колосьев пшеницы.

Тех, кто совершал меньшие нарушения, отправляли в “отряды заключенных” при государственных хозяйствах, где им выдавали небольшую норму хлеба. Но там они могли воровать продукты, например помидоры, и поэтому обычно не стремились из этих отрядов бежать. В целом только случайная неразбериха, некомпетентность или намеренное попустительство могли защитить от жестокости нового закона. Так, в одном из районов Черниговской области арестовывали за утайку 5 или более килограммов зерна. Колхозник из колхоза “Третий решающий год” в селе Пушкарево Днепропетровской области был приговорен только к пяти годам заключения (очевидно, ему было предъявлено обвинение в нарушении другого закона), после того как у него дома нашли бутыль с его собственным зерном.

Женщина, арестованная вместе с одним из сыновей за попытку срезать немного ржи у себя на участке, смогла убежать из тюрьмы. Забрала второго сына, взяла несколько простынь, спички и кастрюли и жила почти, полтора месяца в соседнем лесу, воруя по ночам с полей картофель и зерно. Когда она вернулась домой, то обнаружилось, что в суматохе предстоящей жатвы о ее преступлении забыли.

Рассказывают о случаях, когда людей судили на основании других, хотя и не менее жестоких указов: в селе Малая Лепетиха, около Запорожья, расстреляли несколько крестьян за то, что они съели труп лошади. Видимо, так поступили потому, что лошадь была больна сапом и ПТУ опасалось эпидемии.

Для осуществления июльского и августовского указов были снова задействованы сельские активисты, и снова в поддержку им мобилизовали членов партии и комсомола, присланных из городов.

Как и в деле высылки кулаков, активисты с недостаточно взнузданной совестью оказались перед страшной необходимостью навязывать волю партии невинным мужчинам, женщинам и детям. Но если в 1930 году вопрос стоял о лишении имущества или о выселении крестьян, то сейчас речь шла уже непосредственно о жизни и смерти людей.

Некоторые активисты, даже те, у которых раньше была дурная слава, старались добиться справедливого отношения к крестьянству. Иногда порядочный партийный активист как-то старался помочь селу — для этого ему приходилось изворачиваться, чтобы, с одной стороны, не возбудить подозрений начальства, а с другой — не дать повода наиболее яростным из своих подчиненных выступить против него. Иногда кто-нибудь из таких “яростных” чрезмерно превышал отпущенный властями уровень жестокости (или коррупции), и его смещали. Несколько чаще мог пройти незамеченным незаконный возврат продуктов крестьянам, особенно если последующий хороший урожай побуждал областные власти оставлять такой проступок без внимания.

Иногда под воздействием всего происходящего некоторые активисты выказывали вызывающее неповиновение властям. Один молодой коммунист, посланный в деревню Мерефа Харьковской области, доложил начальству по телефону, что он может выполнить госпоставки мяса, но только человеческими трупами. Затем он исчез из этих мест. В другом селе в 1933 году группа молодых активистов отрубила голову сельскому коммунисту.

В 1932 году после ряда чисток предыдущих лет доведенные до крайности некоторые председатели колхозов и местные партийные деятели решили больше не отступать ни на шаг. В августе 1932 года, когда стало очевидно, что выполнить план по зерну невозможно, в селе Михайловка Сумской области произошли беспорядки. Председатель колхоза, член партии и бывший партизан по фамилии Чуенко, объявил односельчанам о спущенном плане и сказал, что не намерен отдавать зерно без согласия членов колхоза. В ту же ночь он покинул деревню, но был схвачен и арестован ОГПУ вместе с председателем сельсовета. На следующий день в деревне вспыхнул “бабий бунт”. Женщины потребовали освобождения арестованных, снижения налогов, выплаты недоплаченных трудодней и снижения зернопоставок. В результате 60 человек было осуждено, включая Чуенко, который был приговорен к расстрелу.

Всю вторую половину 1932 года газеты постоянно обрушивались с нападками на председателей колхозов и сельских коммунистов, которые-де “примкнули к кулакам и петлюровцам и из борцов за зерно превратились в агентов классового врага” ⁵. Среди прочего их обвинили в раздаче зерна в уплату за рабочие дни 6. Однако современный советский ученый Ю. Мошков в своей книге “Зерновая проблема в годы сплошной коллективизации сельского хозяйства СССР 1929—1932” рассказывает, что все же в 1932 году “некоторые колхозы Северного Кавказа и Украины сумели избежать организованного давления партии и государства”.

Осенью того же года Компартия Украины опять жаловалась на колхозы, которые распределили “все зерно... весь урожай” среди местных крестьян ⁷. Такого рода поступки были расценены партийным руководством как акция, “направленная против государства” ⁸. Печатный орган Компартии Украины обрушился в ноябре на секретарей местных партячеек в селах Катериновцы и Ушаковцы, отказавшихся выполнять приказы о сборе зерна; подобные акции не были единичными ⁹.

Пресса обличала колхозных председателей и в других проступках; многие не открыто противостояли приказам сверху, но прибегали к различным ухищрениям, чтобы обойти эти распоряжения. Некоторые, например, пытались укрывать зерно, списав его по всевозможным статьям ¹⁰. Центральные партийные органы продолжали разоблачать “пассивно-лицемерные связи между некоторыми парторганизациями и кулацкими оппортунистами на Украине” ¹¹. В целом это сопротивление связывалось с пытавшейся противостоять Сталину “контрреволюционной группировкой Рютина”.

В украинском декрете говорилось о “группе сельских коммунистов, которые возглавляли саботаж” ¹². Печатный орган комсомола обличал “коммунистов и комсомольцев”, которые “крали зерно... и действовали как организаторы саботажа...” ¹³. Харьковский областной комитет разослал строго секретные циркуляры, предупреждавшие, что если показатели поставок зерна не увеличатся, то все, кто за это отвечает, будут “вызваны для дачи показаний непосредственно в районный отдел ОГПУ”.

За пять месяцев 1932 года 25—30 процентов среднего управленческого аппарата в сельском хозяйстве было арестовано. Зимой 1932/33 года коммунистическая пресса Украины объявила о многих случаях исключения из партии, а иногда и арестах как рядовых членов Компартии Украины, так и официальных лиц районного масштаба ¹⁴. Вот типичный случай пассивного сопротивления и типичный же путь расправы: один председатель колхоза произвел массовые обыски, ничего не нашел и объявил: “"Зерна нет. Никто не скрыл его, никто не получил его незаконно. Поэтому план поставок выполнять нечем". В результате его самого обвинили в организации преступной кражи зерна” ¹⁵.

Несмотря на все “отклонения”, кампания продолжалась. Несговорчивых коммунистов ликвидировали, заменив их более сговорчивыми.

К этому времени на Украине были созданы так называемые “буксирные бригады”, участники которых мало чем отличались от обычных головорезов. Техника их работы сводилась к избиению людей и к поиску зерна с помощью специального инструмента, щупа,— стального прута толщиной в пять восьмых дюйма в диаметре, длиной от трех до десяти футов, с рукояткой на одном конце и острием или подобием сверла на другом. Вот как описывал работу бригад один из крестьян:

“Бригады эти имели следующий состав; член правления сельсовета или просто депутат, два-три комсомольца, один коммунист и местный учитель. Иногда в них включали председателя или члена правления сельпо, а во время летних каникул и нескольких студентов.

В каждой бригаде свой “специалист” по поиску зерна. Он-то и был вооружен “щупом”.

Бригада переходила из дома в дом. Сначала они входили в дом и спрашивали:

“Сколько зерна у вас есть для советской власти?” “Нет нисколько. Не верите, ищите сами”,— следовал обычный короткий ответ.

Начинался обыск. Искали в доме, на чердаке, в погребе, кладовке и в сарае. Переходили во двор, в коровник, свинарник, амбар, на сеновал. Измеряли печь и прикидывали, достаточно ли она велика, чтобы вместить зерно за кирпичной кладкой. Ломали балки чердака, поднимали пол в доме, перекапывали весь двор и сад. Если какое-то место казалось подозрительным, то в ход шел лом”.

В 1931 году еще были случаи утайки зерна, которое находили при обыске, обычно 100 фунтов, иногда 200. Но уже в 1932 году такого не было ни разу. Большее, что могли найти,— это 10—20 фунтов, отложенных для кур. Но даже этот “излишек” отбирался.

Один из активистов рассказывал физику Александру Вайсбергу: “...борьба с кулаками была очень трудным временем. В меня дважды стреляли в деревне, один раз ранили. Сколько буду жить, не забуду 1932 год. Крестьяне с опухшими конечностями лежали в своих землянках без всякой помощи. Каждый день выносили новые трупы. И все-таки нам приходилось как-то добывать хлеб в деревнях, чтобы выполнить план. Со мной был мой друг. Его нервы были недостаточно крепкими, чтобы вынести все это. “Петя,— сказал он однажды,— если таков результат сталинской политики, разве она может быть правильной?” Я строго отчитал его за это, и на следующий день он пришел ко мне извиняться...”

Другой очевидец и непосредственный участник “акций” так рассказывал о “работе” активистов в украинских селах: “В некоторых случаях они были и милосердными и оставляли немного картофеля, гороха, зерна для прокорма семьи. Но педантичные исполнители мели все подчистую. Такие забирали не только продукты и живность, но “все ценное и излишки одежды”, включая иконы в окладах, самовары, расписные ковры и даже металлическую кухонную посуду, которая могла ведь оказаться серебряной. И все деньги, которые обнаруживали в заначке”.

Сами представители государства и партии от голода не страдали — они получали хороший паек. Лучшие из них иногда отдавали продукты крестьянам, но общая установка была такая: “От тебя будет мало проку, если, взявши в руки кнут, ты испытываешь жалость. Нужно научиться есть самому, когда вокруг мрут от голода. Иначе некому будет собирать урожай. Всякий раз, когда у тебя чувства преобладают над разумом, надо сказать себе: "Единственный путь покончить с голодом — обеспечить следующий урожай"”. О результатах подобной политики можно узнать, например, из письма одной женщины мужу в армию: “Почти все в деревне опухли от голода, кроме председателя, бригадиров и активистов”.

Сельские учителя могли получать 18 килограммов муки, два килограмма круп и килограмм жира в месяц. За это они обязаны были после уроков поработать “активистами”...

На ранних стадиях голода в больших селах, где легче скрыться от посторонних глаз, женщины ради еды соглашались на сожительство с партийными чиновниками. В районных центрах партийные чиновники просто роскошествовали. Вот описание предназначенной для них столовой в Погребищах:

“День и ночь ее охраняла милиция, отгоняя голодных крестьян и их детей от столовой. Здесь по очень низким ценам районному начальству подавали белый хлеб, мясо, птицу, консервированные фрукты (компоты) и сладости, вина и деликатесы. В то же время работники столовой получали так называемый “микояновский паек”, состоявший из двадцати различных наименований продуктов. А вокруг этого оазиса свирепствовали голод и смерть”...

Как в деревне, так и в городе официально поощрялась жестокость. Наблюдатель (сторож) на Харьковском тракторном заводе видел, как старика, просившегося на работу, прогнали со словами: “Пошел вон, старик... катись помирать в поле!”

В селе Харсин Полтавской области женщину на седьмом месяце беременности избили доской за то, что она рвала в поле озимую пшеницу. Вскоре после этого она умерла. В Бильске вооруженный часовой застрелил Настю Слипенко, мать троих детей, жену арестованного, за то, что она ночью выкапывала колхозную картошку. Трое ее детей умерли с голоду. В другой деревне этой же области сын крестьянина, у которого экспроприировали все имущество, был забит до смерти сторожем-активистом за то, что собирал кукурузные початки на колхозном поле.

В Малой Бережанке Киевской области председатель сельсовета расстрелял семь человек, из них троих детей четырнадцати и пятнадцати лет (двух мальчиков и девочку), застав их за сбором зерна в поле. Правда, он был посажен в тюрьму. И приговорен к пяти годам исправительно-трудовых работ.

Теперь бригады производили официальные обыски каждые две недели. Забирали уже и картофель, и горох, и свеклу. Если кто-то не выглядел голодающим, это вызывало подозрение. В таких случаях активисты проводили обыск особенно тщательно. Однажды активист после такого обыска в хате крестьянина, который чудом не опух от голода, в конце концов, нашел-таки мешок муки, смешанной с корой и листьями, я высыпал муку в деревенский пруд.

Существуют свидетельства, как наиболее безжалостные члены бригад настаивали на том, чтобы умирающих свозили на кладбище вместе с трупами, чтобы сократить число ездок. В течение нескольких дней дети и старики лежали живыми в общих могилах. Председатель сельсовета в Германовке Киевской области увидел в общей могиле труп крестьянина-единоличника и приказал выбросить его из могилы. Прошла неделя, пока председатель позволил захоронить его. Методы террора и унижения были повсеместными — это явствует из письма Михаила Шолохова Сталину от 16 апреля 1933 года. Шолохов сообщал своему адресату о дикой жестокости на Дону:

“Примеры эти можно бесконечно умножить. Это — не отдельные случаи перегибов, это — узаконенный в районном масштабе “метод” проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти “методы” на себе и после приходили ко мне с просьбами “прописать про это в газету”.

Расследовать надо не только дела тех, кто издевался над колхозниками и над советской властью, но и дела тех, чья рука их направляла.

Если все описанное мной заслуживает внимания ЦК — пошлите в Вешенский район дополнительно коммунистов, у которых хватит смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только тех, кто применял к колхозникам смертельные “методы” пыток, избиений и надругательства, но и тех, кто вдохновлял их” ¹⁶.

Сталин ответил Шолохову, что сказанное им создает “несколько одностороннее впечатление”, но тем не менее вскрывает “болячку нашей партийно-советской работы, вскрывает то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы Вашего района (и не только Вашего района) проводили “итальянку” (саботаж) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови),— этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы до сути дела вели “тихую” войну с советской властью. Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов... Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как утверждаете Вы, нашими работниками... И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло показаться издали” ¹⁷.

Лев Копелев вспоминает:

“Я слышал, как... кричат дети, заходятся, захлебываются криком. Я видел взгляды мужчин: испуганные, умоляющие, ненавидящие, тупо равнодушные, погашенные отчаянием или взблескивающие полубезумной злою лихостью.

— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хотя пустой, без мяса. И все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь... Чоботы, хоть и латаные-перелатаные, а может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой советской власти...

Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И, тем более, самому участвовать. Хотя нет, бездеятельно присутствовать было еще труднее, чем когда пытался кого-то уговаривать, что-то объяснять... И уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей “жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки.

И как и все мое поколение, я твердо верил в то, что цель оправдывает средства. Нашей великой целью был небывалый триумф коммунизма, и во имя этой цели все было дозволено — лгать, красть, уничтожать сотни тысяч и даже миллионы людей,— всех, кто мешал нашей работе или мог помешать ей, всех, кто стоял у нее на пути. И все колебания или сомнения по этому поводу были проявлением “гнилой интеллигентности” и “глупого либерализма”, свойств людей, которые не способны “из-за деревьев увидеть леса”.

Так я рассуждал, и так думали все мне подобные, даже когда... я увидел, что означала “всеобщая коллективизация”, увидел, как они “кулачили” и “раскулачивали”, как безжалостно они грабили крестьян зимой 1932/33 года. Я сам принимал в этом участие, прочесывая деревни в поисках укрытого зерна, прощупывая землю с помощью железного стержня, чтобы обнаруживать пустоты, куда могло быть спрятано зерно. Вместе с другими я обшаривал сундуки стариков, не желая слышать плач детей и вопли женщин... Просто я был убежден, что выполняю великое и необходимое преобразование деревни; что благодаря этому люди, живущие в ней, станут жить лучше в будущем, что их отчаяние и страдание были результатом их собственной отсталости или происками классового врага; что те, кто послал меня,— как и я сам,— знали лучше крестьян, как им следует жить, что они должны сеять и когда жать.

Страшной весной 1933 года я видел, как люди мерли с голода. Я видел женщин и детей с раздутыми животами, посиневших, еще дышащих, но уже с пустыми мертвыми глазами. И трупы... трупы в порванных тулупах и дешевых валенках, трупы в крестьянских хатах, на тающем снегу старой Вологды, под мостами Харькова... Я все это видел и не свихнулся, не покончил с собой. Я не проклял тех, кто послал меня отбирать у крестьян хлеб зимой, а весной убеждать и заставлять их, едва волочивших ноги, до предела истощенных, отечных и больных, работать на полях, чтобы “выполнить большевистский посевной план в ударные сроки”.

Не утратил я и своей веры. Как и прежде, я верил потому, что хотел верить”.

Другой активист рассказывает о том, что он мысленно был способен, следуя сталинскому курсу, обвинять в злоупотреблениях отдельных “плохих” коммунистов, но, продолжает он, “подозрение, что все ужасы были не случайными, а запланированными и санкционированными верховной властью, уже закрадывалось в мое сознание... Мне легче было переживать стыд за асе происходящее, пока я мог винить в этом отдельных людей...”.

Но даже и такие, наиболее человечные активисты постепенно ко всему привыкали. “Я уже привык к атмосфере ужаса; я развивал в себе внутреннее сопротивление действительности, которая еще вчера ломала меня”,— писал позднее о себе очевидец событий 1932—1933 годов.

Эти люди либо сумели заставить свою совесть замолчать, либо кончали жизнь в лагерях. Как предвидел Бухарин, подобное положение дел привело к дегуманизации партии, для членов которой “террор отныне стал нормой управления, а безоговорочное выполнение всякого приказа сверху — высокой добродетелью”.

Пока в последние месяцы 1932 года бригады активистов переворачивали вверх дном дома крестьян в поисках зерна, люди всеми силами старались хоть как-то уберечь оставшееся...

Если крестьянин нес молоть утаенное зерно на местную национализированную мельницу, представители государства немедленно это зерно отбирали. Поэтому некоторые ремесленники конструировали “ручные мельницы”. Когда такие мельницы обнаруживали, их конструктора и пользователей сажали. Подобного рода “домашние жернова” стали одним из главных предметов критики партийной печати того времени; 200 ручных мельниц было найдено в одном районе и 755 (всего лишь за месяц!) в другом ¹⁸.

С помощью подобных орудий труда или без них изготовлялся необычный “хлеб”— лепешки, замешенные на подсолнечном масле с водой, из просяной и гречишной мякины с небольшим добавлением ржаной муки, чтобы не распадались. Писатель И. Стаднюк приводит рассказ о том, как крестьянин измельчал доски от бочки, в которой прежде хранили масло, и варил дерево, чтобы извлечь из него остатки жира.

В. Астафьев говорит о том, что игра в кости — бабки,— в которую с незапамятных времен всегда играли дети, начисто исчезла, поскольку все старые кости съеденных животных “выпаривались в котлах, измельчались и съедались”.

В другой деревне из-под снега вырывали желуди и пекли из них некое подобие хлеба, иногда добавляя немного картофельных очистков или отрубей. По этому поводу один партработник сказал, выступая в сельсовете: “Посмотрите на этих паразитов! Они отправились голыми руками откапывать желуди из-под снега — они готовы делать что угодно, только бы не работать”.

Даже в ноябре 1932 года еще было несколько случаев восстания украинских крестьян и временного роспуска колхозов.

Обычно крестьян доводили до восстаний тем, что в нескольких милях от них был хлеб, а их обрекали на голод. В дореволюционное время, даже когда случался голод куда меньший по масштабам, предпринималось все возможное для помощи голодающим. В. Гроссман в своей повести “Все течет...” пишет о 1932—1933 годах:

“Старики вспоминали голод при царе Николае. Тогда им помогали. Им выдавали еду. Крестьяне шли в города христарадничать. Открывались кухни, где варили суп, чтобы накормить их, а студенты собирали пожертвования. А тут под властью рабочих и крестьян им не дали и зернышка”.

Далеко не все зерно экспортировалось или отправлялось в города и армию. Местные амбары были полны “государственными резервами”. Так, зернохранилище в Полтавской области, по имеющимся сведениям, “почти трещало” от зерна. Это зерно хранили “на всякий пожарный случай”, такой, как война, например. Голод же не был достаточно веским поводом для использования этих ресурсов.

Молоко, отобранное у крестьян, тоже часто перерабатывалось на масло на заводах, расположенных неподалеку от голодающих деревень. Туда допускались только партработники и представители власти. Очевидец рассказывает, что хмурый завхоз завода показал ему нарезанное на бруски масло. Бруски были завернуты в бумагу с надписью на английском: “СССР. МАСЛО НА ЭКСПОРТ”.

Запасы продовольствия имелись, но голодающие не получали его. Это было ужасно. И порой походило на провокацию. Особенно когда зерно хранилось открытым способом и гнило. Груды зерна лежали на станции Решетиловка Полтавской области. Зерно гнило, но охранялось сотрудниками ОГПУ, Американский корреспондент видел из окна поезда “огромные пирамиды зерна, которые курились от гниения”.

Картофель тоже был свален в кучи и гнил. Как свидетельствуют очевидцы, несколько тысяч тонн картофеля было собрано в поле возле Люботина и окружено колючей проволокой. Он уже начал портиться, тогда его передали из картофельно-овощного треста в трест спирто-водочных изделий, но и там его держали в поле до тех пор, пока он стал непригоден даже для производства алкоголя.

Естественно, что в официальных отчетах подобные факты сваливали на “саботаж”: мол, урожай саботируют не только в степи, но и на элеваторах и в зернохранилищах. Бухгалтер на зерноэлеваторе был приговорен к смертной казни за то, что платил рабочим за их труд мукой, и когда через два месяца его все-таки выпустили (сам он тоже голодал), он умер на следующий день от истощения.

Известны многие случаи крестьянских восстаний того времени. Единственной целью этих восстаний было стремление людей получить зерно из зернохранилищ или картофель на спирто-водочных заводах. В деревне Пустоваровка восставшие убили секретаря партячейки и забрали картофель, после чего было расстреляно 100 крестьян. В Хмелеве участницы “бабьего бунта” атаковали зернохранилище, три из них были осуждены. Как пишет один из очевидцев этих событий, “они происходили в то время, когда люди были голодными, но еще имели силы”.

Были и другие акты отчаяния. В некоторых местах крестьяне поджигали урожай. Но в отличие от того, что происходило в 1930 году, подобные акты стали теперь спонтанными и нескоординированными отчасти из-за физической слабости людей. К тому же ОГПУ с помощью шантажа и угроз сумело к этому времени создать в больших деревнях сеть сексотов (тайных осведомителей).

Но все же бунты вспыхивали даже в 1933 году, в самый пик голода. К концу апреля крестьяне Ново-Вознесенска Николаевской области пытались силой взять зерно из кучи (оно уже начало гнить на открытом воздухе) и были расстреляны охранниками ОГПУ из пулеметов. В мае 1933 года голодные сельчане захватили склад зерна в Сагайдаке Полтавской области, но многие умерли от истощения, так и не донеся его домой, остальных на следующий день арестовали — многих расстреляли, другим же дали от пяти до десяти лет. Весной 1933 года крестьяне из нескольких окрестных деревень напали на зерновой склад станции Гоголево Полтавской области и наполнили свои мешки кукурузой, которая там хранилась. (Как ни удивительно, арестовали всего пятерых.) Такие акции были следствием крайнего отчаяния. Уже осенью и зимой, не дожидаясь, пока голод схватит их за горло, многие крестьяне начали покидать деревни, как два года назад это сделали кулаки.

Власти не пропускали украинских крестьян на территорию России; и если кому-то удавалось пробраться и он возвращался с хлебом, который еще можно было там достать, то на границе хлеб отнимали, а самого крестьянина нередко сажали.

ГПУ пыталось не пускать голодающих и в зоны, пограничные с Польшей и Румынией; есть сведения, что сотни крестьян из пограничных районов были убиты при попытке перебраться через Днестр, чтобы попасть в Румынию. (С другой стороны, похоже, что в эти годы украинским крестьянам не мешали ездить на Северный Кавказ, где в отдаленных районах Дагестана и Каспия можно было раздобыть еду.)

По некоторым подсчетам, к середине 1932 года три миллиона крестьян покинули деревню и толпились на станциях, устремляясь в более благополучные районы ¹⁹. Один из иностранных коммунистов вспоминает такую сцену;

“Грязные толпы заполняют станции; толпы мужчин, женщин и детей дожидаются бог знает каких поездов. Их разгоняют, но они возвращаются уже без денег или билетов. Садятся в любой поезд, если им это удается, и едут, пока их не высаживают. Они молчаливы и пассивны. Куда они едут? Просто ищут хлеб, картофель, работу на заводах, где рабочих кормят чуть получше. Хлеб — великий двигатель этих толп”.

Но все-таки большинство крестьян до самой весны, когда голод достиг своей высшей точки, все еще пытались продержаться на всевозможных суррогатах в надежде на. следующий урожай и помощь правительства, помощь, которой они так и не дождались.

А пока люди отдавали все что имели в обмен на хлеб.

Надо сказать, крестьянину совсем не легко было легально переехать в город, даже в пределах Украины. Однако на этой стадии голода запрет соблюдался уже не так тщательно. Многим удалось добраться до Киева и других больших городов. Жены высоких чиновников, у которых были большие пайки, продавали излишки на киевском базаре, беря у крестьян по дешевке их немудреные ценности. Богато расшитая скатерть шла за буханку хлеба в четыре фунта, хороший ковер — за несколько буханок. А “красиво вышитые кофты из шерсти или полотна... обменивались на одну иди две буханки хлеба”.

Однако государство предусмотрело и другие, гораздо более эффективные способы выкачивания из крестьянской семьи ее ценностей. Даже в малых райцентрах или больших седах имелись магазины торгсина (“торговля с иностранцами”), которыми крестьянам позволяли пользоваться. В них торговали только на валюту или на драгоценные металлы и камни и купить можно было любые товары, в том числе и продукты питания.

У многих крестьян имелись какие-то золотые украшения или монеты, за которые они могли получить немного хлеба (хотя ходить в торгсины было небезопасно:

ГПУ, пренебрегая самим смыслом существования таких магазинов, часто пыталось изъять ценности, которые посетители торгсина не успели там потратить). Создание торгсинов было обусловлено стремлением правительства изыскать все возможные ресурсы для использования их на мировом рынке. В торгсинах золотые кресты или серьги шли за несколько килограммов муки или жира. За серебряный рубль некий учитель получил “50 граммов сахара или кусок мыла и 200 граммов риса”.

В одном из сел Житомирской области местные помещики и другие богатые жители были католиками. На католическом кладбище до революции покойников хоронили с кольцами или другими драгоценностями. В 1932—1933 годах жители этой деревни тайно вскрывали могилы и на добытые украшения покупали еду в торгсинах. Относительная смертность здесь была ниже, чем во всей округе.

С наступлением зимы дела шли все хуже и хуже. 20 ноября 1932 года постановлением Совнаркома Украины была приостановлена оплата зерном трудодней колхозным крестьянам до выполнения ими нормы госпоставок.

6 декабря 1932 года вышел еще один декрет Укрсовнаркома и ЦК Компартии Украины, в котором шесть сел (по два в каждой из трех областей: Днепропетровской, Харьковской и Одесской) были объявлены “саботирующими поставки зерна”. По отношению к ним предписывалось:

“Приостановить немедленно поставку продуктов, прекратить местную кооперативную и государственную торговлю. Изъять все имеющиеся товары из государственных и кооперативных магазинов.

Запретить продажу сельхозпродуктов всем колхозам, их членам и единоличникам.

Прекратить выплату авансов, наложить запрет на все кредиты и иные финансовые обязательства.

Проверить и вычистить все иностранные и враждебные элементы из аппарата кооперативов и государственных предприятий, что должны осуществить органы Рабоче-Крестьянской инспекции.

Проверить и провести чистку в поименованных выше селах всех контрреволюционных элементов...” ²⁰.

Последовали еще и другие указы, и те украинские села, которые не могли выполнить норму зернопоставок, оказались буквально закрытыми для проникновения в них продуктов из городов.

15 декабря 1932 года был опубликован список районов, в которые поставка коммерческих продуктов запрещалась до тех пор, “пока они не достигнут решительного улучшения в выполнении коллективных планов по зерну”. Таких районов насчитывалось 88 (из 358 во всей Украине) — в Днепропетровской, Донецкой, Черниговской, Одесской и Харьковской областях. Жителей этих “блокированных” районов массами депортировали на север.

Несмотря на все усилия партии, к концу 1932 года было поставлено 4,7 миллиона тонн зерна, то есть только 71,8 процента от плана.

В официальном “Списке крестьян с высоким установленным налогом в натуре и выполнением зернопоставок на 1 января 1933 года” в Кринииком районе значилось 11 сел и 70 имен проживавших в них крестьян. Из них лишь 9 выполнили установленную норму. Большинство же сумело поставить только половину или четверть обязательных поставок. Единственный случай перевыполнения ее единоличником объяснили тем, что “все поставленное зерно было выкопано им из ям. Приговорен”. Кроме него, “приговорили” еще шестерых (в их числе жену и сына двух отсутствующих “виновных” крестьян); у 39 конфисковали и распродали имущество, 21 человек “исчез из деревни”. Так было по всей Украине.

В начале 1933 года была объявлена третья принудительная поставка зерна, и в самых страшных условиях продолжалось наступление на уже не существующие резервы зерна украинского крестьянства.

Сталин и его “сподвижники” не простили Украине невыполнение плана поставки зерна (которого не существовало). Они вновь стали оказывать жестокое давление на украинские власти,

На совместном заседании Политбюро и Центрального Исполнительного Комитета в Москве 27 ноября 1932 года Сталин сказал, что прошлогодние трудности в поставке хлеба объясняются, во-первых, “проникновением в колхозы и совхозы антисоветских элементов, которые организовали саботаж и срывы”, и, во-вторых, “неверным, антимарксистским подходом значительной части сельских коммунистов к проблеме колхозов и совхозов...”. И добавил, что эти “сельские и районные коммунисты слишком идеализируют колхозы”, полагая, что раз они уже организованы, то в них не может возникнуть никакого саботажа или чего-то антисоветского. “А если они сталкиваются с реальными фактами саботажа или явлениями антисоветского характера, то проходят мимо них... и не понимают, что такой взгляд на колхозы не имеет ничего общего с ленинизмом!” ²¹

“Правда” от 4 и 8 декабря 1932 года призывала к решительной борьбе с кулаками, особенно на Украине; в номере от 7 января 1933 года в редакционной статье она писала, что Украина оказалась в хвосте в деле выполнения поставок по зерну, потому что Компартия Украины допустила ситуацию, когда “классовый враг на Украине сумел сорганизоваться”.

На пленуме Всесоюзного Центрального Комитета и Центрального Исполнительного Комитета в январе 1933 года Сталин сказал, что причины трудностей, связанных со сбором зерна, следует искать в самой партии. Первый секретарь Харьковского горкома Терехов заявил прямо, что на Украине свирепствует голод, Сталин усмехнулся и назвал его фантазером. Все дальнейшие попытки обсудить вопрос пресекались просто взмахом руки ²².

С докладом выступил Каганович. Он также утверждал, что “в деревне все еще есть представители кулачества... кулаки, которых не депортировали, зажиточные крестьяне, тяготеющие к кулачеству, в кулаки, избежавшие ссылки, спрятанные родственниками, а иногда в “мягкосердечными” членами партии... на деле оказавшимися предателями интересов трудящихся”. И наконец, есть еще “представители буржуа — белогвардейцев, петлюровцев, казаков, социально-революционной интеллигенции” ²³. Сельская интеллигенция в это время состояла из учителей, агрономов, врачей, и поэтому перечисление всех этих групп в качестве объектов для будущей чистки от антисоветских элементов выглядело угрожающе.

Снова прозвучал призыв к борьбе с “классовым врагом”. “Каковы же,— спрашивал Каганович,— проявления классовой борьбы в деревне? Прежде всего организующая роль кулака в саботировании сбора зерна для госпоставок и сева”. Он обличал саботаж на каждой стадии сельскохозяйственных работ, а также и в центральных сельскохозяйственных организациях, критиковал нарушения трудовой дисциплины; говорил, что кулак использует мелкобуржуазные тенденции “вчерашних единоличников” и терроризирует честных колхозников ²⁴.

24 января 1933 года союзный ЦК принял специальную резолюцию относительно парторганизации Украины (позднее названную “поворотным моментом в истории КП(б)У, открывающим новую главу в победной битве большевиков Украины” ²⁵). Компартию Украины обвиняли в провале сбора зерна, особенно в “ключевых областях”: Харьковской (во главе с Тереховым), Одесской и Днепропетровской,— которым инкриминировали “недостаток классовой бдительности”. Пленум постановил назначить секретаря ЦК ВКП(б) Павла Постышева вторым секретарем ЦК Украины и первым секретарем Харьковского обкома (Хатаевич, оставаясь секретарем ЦК Украины, был назначен первым секретарем в Днепропетровск, а Вегер — первым секретарем в Одессу). Три прежних секретаря этих обкомов были сняты.

Отставание в сельском хозяйстве, как потом объявил Постышев, в значительной степени объясняется “притуплением большевистской бдительности” и является “одним из самых серьезных обвинений, выдвинутых ЦК ВКП(б) против украинских большевиков”.

Постышев практически стал полномочным представителем Сталина в деле “большевизации” Компартии Украины и последующего изъятия зерна у голодающих селян.

Прибыв на Украину, он сразу заговорил об остатках кулаков и националистов, которые проникли в партию и колхозы и саботируют производство ²⁶. Он немедленно отказал в отправке продуктов в села, одновременно заявив, что не может быть и речи о государственной помощи посевным зерном; крестьяне должны изыскать его сами ²⁷. (В московском указе “о помощи в севе колхозам Украины и Северного Кавказа”. изданном 25 февраля 1933 года, говорилось о выделении 325 тысяч тона посевного зерна Украине и 230 тысяч — Северному Кавказу ²⁸. В Москве знали, что в противном случае не будет нового урожая. Однако реальной эта помощь стала позднее.)

В партии все еще чувствовалось сопротивление. Сельскую администрацию вообще обвиняли в попытке “укрыть” или “свести на нет” запланированные ЦК ВКП(б) поставки зерна, а Харьковский горком “пытался изобразить” замещение Терехова Постыщевым как чисто кадровый вопрос. На пленуме горкома даже не упоминались основные положения решения Пленума ЦК.

Только на февральском пленуме ЦК Украины была намечена новая, более жесткая линия. Первый секретарь Косиор произнес речь по поводу зерновых поставок, которая ясно обозначила пропасть между требованиями партии и действительностью.

“Сейчас мы столкнулись с новой формой классовой борьбы, связанной с поставками зерна,— сказал Косиор.— Когда приезжаешь в район говорить о поставках зерна, то партработники показывают тебе статистику и таблицы низкого урожая, которые везде составляются враждебными элементами; в колхозах, сельскохозяйственных отделах и МТС. Но эта статистика не учитывает зерно на полях или то, что было украдено и спрятано. Наши товарищи, включая различных уполномоченных, не понимая, что цифры эти ложны, доверяют им и часто становятся защитниками кулаков и тех, кто стоит за этими цифрами. В бесчисленных случаях уже было доказано, что такая арифметика — это арифметика кулака. В соответствии с ней мы не получим даже половины намеченного количества зерна. Ложные цифры и раздутые формулировки служат в руках враждебных элементов также для покрытия воров и массовой кражи хлеба”.

Косиор подверг критике многие районы в Одесской и Днепропетровской областях, которые представили различные оправдания для отсрочки зернопоставок и “непрерывно говорят о необходимости пересмотреть план”. В некоторых районах этих областей и в других местах, жаловался Косиор, были случаи “организованного саботажа, допущенные на самом высоком уровне” ²⁹ местными парторганизациями.

Постышев вместе с новым начальником ОГПУ Украины В. А. Балицким вскоре сместил 237 секретарей райкомов и 249 председателей райисполкомов ³⁰. Руководителей некоторых районов сделали козлами отпущения — в частности, руководство Ореховского района Днепропетровской области, которое, “как выяснилось, состоит из предателей рабочего класса и колхозного крестьянства”.

ОГПУ занималось также жестокой чисткой среди ветеринаров, обвиняемых в падеже скота: только в одной Виннидкой области из-за грибка, обнаруженного в кормовом ячмене, с 1933 по 1937 год было расстреляно около 100 ветеринаров.

Козлом отпущения стало также метеорологическое управление, весь штат которого был арестован по обвинению в фальсификации прогнозов погоды с целью нанести ущерб урожаю. В марте 1933 года были расстреляны 35 служащих двух наркоматов — земледелия и совхозов — за различные виды саботажа, такие, например, как порча тракторов, намеренное допущение сорняков и поджоги. Еще 40 из них получили лагерные сроки ³¹. Как было сообщено, они пользовались своим положением для “организации голода в стране” ³² — редкий случай признания, что голод вообще имел место,

Одновременно в деревню было послано 10 тысяч новых активистов, включая 3 тысячи назначенных председателей колхозов, партсекретарей или организаторов ³³.

В 1933 году в Одесской области сменили 49,2 процента всех председателей колхозов, а в Донецкой — 44,1 процента (соответственно 33,3 и 33,8 процента бригадиров и примерно столько же других колхозных должностных лиц). Председатели двух коммунистических колхозов дважды добились снижения нормы поставок, но ни разу не сумели выполнить даже пониженных планов. Их обвинили в саботаже и в том, что они сошлись с “кулацко-петлюровскими отщепенцами”, и предали суду.

17 тысяч рабочих были посланы в политотделы МТС и 8 тысяч — в политотделы совхозов. В целом от 40 до 50 тысяч человек было послано для укрепления партии на селе. В один только Павлоградский район Днепропетровской области, насчитывавший 37 сел и 87 колхозов, в 1933 году было послано 200 специальных сборщиков из областного комитета партии и почти столько же из областного комитета комсомола.

Сильно “почищенная” партия снова была брошена на борьбу с голодающим крестьянством.

А. Яковлев, народный комиссар земледелия СССР, выступая на съезде колхозников-ударников в феврале 1933 года, искренне (или почти искренне) заявил, что украинские колхозники потерпели неудачу в посевной кампании в 1932 году, “нанеся ущерб правительству и себе самим”. Плохо управившись с урожаем, они “заняли последнее место среди всех районов страны по взятым перед правительством обязательствам... Своей плохой работой они наказали себя и правительство. Давайте, товарищи украинские колхозники, сделаем из этого надлежащие выводы: пришло время подвести итоги плохой работы прошлых лет” ³⁴,— резюмировал Яковлев.

Истерическая жестокость, сопровождавшая вмешательство Постышева, принесла очень мало зерна. Истощились последние запасы, и есть стало нечего.

Люди умирали всю зиму. Но, по данным всех источников, становится очевидно, что массовые масштабы голодная смерть приняла только в начале марта 1933 года.

“Когда снег стаял, начался настоящий голод,— свидетельствует В. Гроссман.— Люди ходили с отекшими лицами, ногами и вздутыми животами. Им нечем было мочиться... Теперь они ели все подряд. Они ловили мышей, крыс, воробьев, муравьев, земляных червей. Они перемалывали в муку кости, а также кожу и подметки; они нарезали старую кожу и мех и делали из них макароны, варили клей. Когда выросла трава, они стали выкапывать корни, ели листья и почки. В ход шло все, что можно: одуванчики, лопухи, колокольчики, ивняк, крапива...”

Липа, акация, щавель и крапива, которые теперь составляли основу питания, не содержали протеин. В тех районах, где водились улитки, их варили и пили отвар, а ракушки перемалывали, смешивали с листьями и съедали или, скорее, заглатывали. Это помогало от отеков и продлевало жизнь. В южных районах Украины и на Кубани иногда можно было спастись от голода ловлей сурков и других мелких животных. В других районах можно было ловить рыбу, хотя за ловлю рыбы в реке, прилежащей к деревне, можно было получить срок. В Мельниках отбросы с местного спирто-водочного завода, признанные непригодными для корма скоту, были съедены окрестными крестьянами.

Даже в конце следующего года иностранные корреспонденты приводили ужасающие свидетельства. Американский журналист Томас Уолкер видел, что в двадцати километрах от Киева все кошки и собаки в деревне были съедены: “В одной хате варили месиво, которое не поддается определению. В нем были кости, сорняки, кожи и что-то, похожее на голенище. По тому, как радостно смотрели на это варево полдюжины жителей, можно было судить о степени их голода”.

Учитель украинской школы сообщает, что, кроме эрзац-борща из крапивы, свекольной ботвы, щавеля и соли (когда ее можно было достать), детям — за исключением детей “кулаков” — иногда выдавали аемного бобов. Агроном из села в Винницкой области вспоминает, что, когда в апреле поднимались сорняки, крестьяне “начинали есть вареные лебеду, щавель, крапиву... Но после потребления этих растений люди заболевали водянкой и во множестве умирали от голода. Во второй половине мая уровень смертности был таким высоким, что специально был выделен колхозный фургон, чтобы возить трупы на кладбище (тела бросали в общую могилу без всякой церемонии)”.

У нас есть свидетельские показания разных людей, включая самих жертв голода, бывших активистов и советских писателей, которые в юности наблюдали эти события, а затем много лет спустя, когда стдло возможно, описали их. Например, писатель М. Алексеев утверждал на страницах журнала “Звезда”: “В 1933 году был страшный голод. Вымирали целые семьи, дома разваливались, улицы деревни пустели”.

Другой очевидец того же периода — писатель И. Стаднюк — пишет:

“Голод — холодящее душу мрачное слово. Те, кто никогда не переживал его, не могут представить себе, какие страдания приносит голод. Нет ничего страшнее для мужчины — главы семьи,— чем чувство собственной беспомощности. Нет ничего ужаснее для матери, чем вид ее истощенных, изможденных детей, за время голода разучившихся улыбаться.

Если бы это длилось неделю или месяп, а это длилось месяцами, когда семье нечего было ставить на стол. Все сараи были чисто выметены, в деревне не осталось ни единой курицы; даже семена для кормовой свеклы были съедены...

Первыми от голода умирали мужчины. Потом дети. И позднее всех — женщины. Но прежде чем умереть, люди часто теряли рассудок, переставали быть человеческими существами”.

А вот выдержка из заметок бывшего активиста:

“На фронте люди погибают, но они сражаются с врагом, их поддерживает чувство товарищества и долга. Здесь я видел людей, умирающих в одиночестве, медленно, страшно, бесцельно. Их загнали в угол и оставили подыхать от голода, каждого в своем доме, политическим решением, принятым в далекой столице за круглым столом совещаний и банкетов. Им не было оставлено даже утешения неизбежной необходимости того, что происходит, чтобы уменьшить ужас. Самый страшный вид имели маленькие дети, с конечностями, как у скелета, растущими из вздутых, как шары, животов. Голод согнал с их лиц все следы детства, превратив их в замученных горгулий; только в глазах у них еще сохранилось что-то от детства. Везде мы видели мужчин и женщин, лежащих ничком, с опухшими лицами, вздутыми животами в с пустыми, ничего не выражавшими глазами”:

В мае 1933 года один из туристов увидел шесть трупов на участке между двумя деревнями Днепропетровской области протяженностью двенадцать километров. Иностранный журналист, прогуливавшийся днем по деревне, наткнулся на девять трупов, в том числе двух мальчиков примерно восьми лет и десятилетней девочки.

Солдат рассказывает, что когда поезд, в котором он ехал со своими товарищами, проходил по территории Украины, все пришли в ужас. Солдаты стали раздавать свои пайки просящим крестьянам, и об этом доложили их начальству. Однако командир корпуса Тимошенко прибег к очень мягкому наказанию. Когда подразделения развернулись на местности, “мужчины, женщины и дети вышли на дорогу, которая вела в лагерь. Они стояли молча. Стояли, страдая от голода. Их прогнали, но они собрались в другом месте. И снова — стояли, страдая от голода”. Политинструкторам пришлось провести большую работу среди солдат, чтобы вывести их из состояния подавленности. Когда начались маневры, за полевыми кухнями потянулись изморенные голодом крестьяне. Когда солдаты получали пищу, они отдавали ее голодающим. Командиры и комиссары делали вид, что ничего не замечают.

Очевидец голода рассказывает, как в начале 1933 года в центре одной из больших украинских деревень, “около развалин церкви, которая была взорвана динамитом, расположился деревенский базар. У всех опухшие лица. Все молчат, а если хотят сказать что-нибудь, то едва шепчут. Движения их медленны и слабы из-за опухших рук и ног. Они продают корни кукурузы, кочерыжки початков, сушеные корни, кору деревьев и корни водорослей”.

Девушка из деревни Полтавской области, меньше пострадавшей от голода, так описывает Пасху 1933 года. Отец ее пошел продавать “последнюю рубашку (полотно и вышивки все уже были проданы), чтобы купить еду на праздник”. На обратном пути его арестовали за спекуляцию, найдя у него 10 фунтов зерна и 4 фунта отрубей. Через две недели выпустили, но продукты конфисковали. Не дождавшись отца в тот вечер, “мать сварила суп из высушенных и перемолотых картофельных очистков и восьми небольших картофелин”. Потом явился бригадир и приказал им выходить на работу в поле.

Женщина из деревни Фадеевка Полтавской области, мужу которой дали пять лет лагерей за членство в СВУ ³⁵, как-то сумела прокормить семью до апреля 1933 года. Потом умер ее четырехлетний сын. Но и тут не оставили ее в покое и заподозрили, что могила, которую она выкопала для своего сына, на самом деле была ямой для зерна. Могилу раскопали, нашли труп и разрешили захоронить его заново.

Жизнь замирала. “Старшие классы ходили в школу до начала весны. Но младшие перестали ходить уже зимой,— пишет В. Гроссман,— Весной школы закрылись совсем. Учитель уехал в город. Фельдшер тоже уехал. Ему нечего было делать. Нельзя лечить голод лекарствами. Всякие представители тоже перестали приезжать из города. Зачем? С голодающих взять нечего... Раз дело дошло до того, что государству нечего больше выжать из человека, он бесполезен государству. Зачем учить его? Зачем лечить?”

Постановление, запрещавшее передвижение по дорогам без специальных документов, стали применять с особой строгостью весной. Приказ от 15 марта по Северодонецкой дороге запрещал всем железнодорожникам пропускать крестьян без командировочного предписания от председателя колхоза.

Запрет принимать крестьян на работу на промышленные предприятия относился, по крайней мере в теории, в равной степени как к сельской промышленности, так и к городской. Администрации кирпичного завода, например, предписали в 1933 году не брать на работу местных жителей. Иногда можно было получить работу по перестройке железнодорожного полотна, идущего к сахарному заводу, где люди, не видевшие хлеба уже шесть месяцев, получали 500 граммов в день плюс 30 граммов сахара. Но чтобы получить паек, нужно было выполнить норму — выкопать 8 кубометров земли в день, а это лежало за пределами физических возможностей голодных людей. Кроме того, хлеб выдавали только на следующий день после выполнения нормы; люди умирали на работе или ночью. В совхозе около Винницы овощеводческому хозяйству, где выращивали помидоры, огурцы и сельдерей, требовались тысячи рабочих. По окрестным деревням были разосланы объявления, предлагавшие работу за килограмм хлеба, горячую пищу и два рубля в день. Откликнулись многие, но больше половины из них уже были нетрудоспособны. Каждый день кто-нибудь умирал после первого же приема пищи, наиболее опасного для человеческого организма, истощенного длительной голодовкой.

В апреле отменили хлебные карточки, и горожане смогли во вновь открывшихся булочных покупать по килограмму хлеба на человека в день (хотя и по высокой цене). На крестьян же это положение не распространили.

Теперь многие из тех, кто был еще в состоянии передвигаться, окончательно отчаявшись, покидали села. Если им не удавалось добраться до города, они слонялись вокруг железнодорожных станций. К этим маленьким украинским станциям обычно примыкали небольшие садики. Туда-то железнодорожники, сами уже качавшиеся от голода, сносили трупы. В окрестностях Полтавы трупы, найденные вдоль путей, сваливали в вырытые глубокие рвы. Когда крестьяне не могли добраться до станций или их туда не пускали, они стояли вдоль путей и просили хлеб у пассажиров проходящих поездов. Иногда им бросали корки. Но позднее у многих уже не было сил даже на нищенство.

В маленьком городке Харцизск в Донбассе, по рассказам железнодорожника, крестьяне попрошайничали целыми семьями. Их ловили. Весной число нищих возрастало ежедневно, они жили и умирали на улицах и площадях. В апреле 1933 года они наводнили весь город.

Сложнее обстояло дело в больших городах. В Киеве те, кто имел работу и продовольственные карточки, не голодали. Но можно было купить только килограмм хлеба в день, и снабжение было плохое. Товаров в магазинах хватало только на нужды привилегированных слоев населения. Для них существовали и закрытые распределители, которыми пользовались государственные служащие, члены солидных парткомов, работники ОГПУ, старшие армейские командиры, директора заводов, некоторые инженеры и т. д.

Номинально размеры доходов в городах были как бы уравнены, однако система привилегированных пайков и привилегированного снабжения товарами сводила формальное равенство к абсурду. Так, учитель получал половину зарплаты рядового сотрудника ОГПУ, но особая карточная система на товары потребления, покупаемые по низким ценам в специальных магазинах, делала реальный доход сотрудника ОГПУ в 12 раз выше реального дохода учителя.

Даже квалифицированный рабочий в городах Украины зарабатывал не больше 250—300 рублей в месяц и жил на черном хлебе, картошке, соленой рыбе. Ему всегда не хватало одежды и обуви. В начале лета 1932 года в Киеве дневные пайки хлеба были урезаны для служащих в 2, а для промышленных рабочих в 1,5 раза. Студенты Киевского института животноводства получали 200 граммов эрзац-хлеба, тарелку рыбного супа, немного каши, капусты и 50 граммов конины в день.

У магазинов Киева стояли очереди на полкилометра. Люди в них едва держались на ногах. Выдавали по 200—400 граммов хлеба на руки, но последним нескольким сотням человек, как правило, ничего не доставалось, кроме талончиков или номера очереди на завтрашний день, написанного на ладони.

Крестьяне стекались в города, чтобы занять место в таких очередях или перекупить хлеб у тех, кому посчастливилось отовариться. Несмотря на блокированные дороги и строгий контроль, кое-кому все-таки удавалось пробраться в город. Днепропетровск был переполнен голодающими крестьянами. По подсчетам одного железнодорожника, больше половины крестьян, которым удавалось добраться до Донбасса в поисках пропитания, “доживали свои последние дни, часы, минуты”.

Чтобы доехать до Киева в обход заслонов на дорогах, крестьяне, по словам В. Гроссмана, “продирались через болота и леса... удавалось это лишь самым удачливым, одному из десяти тысяч. Но даже добравшись туда, они не находили спасения. Они лежали на земле, умирая от голода...”.

Жуткие, внушающие суеверный страх картины можно было видеть в городах. Люди, как обычно, спешили по делам, а между ними на четвереньках ползли голодные дети, старики, девушки, у которых уже не было сил просить, и никто не замечал их.

Один из врачей рассказывает, что на собрании медперсонала Киева был зачитан приказ, строжайше запрещающий медицинскую помощь всем крестьянам, нелегально проживающим в городе.

В Харькове, Днепропетровске и Одессе стало обычным делом по утрам собирать на улицах города трупы. В 1933 году в Полтаве подбирали в день по 150 трупов. То же происходило и в Киеве.

“Утром лошади тащили по городу повозки, в которые собирали трупы умерших за ночь,— пишет В. Гроссман.— Я видел одну такую повозку с детьми... Некоторые из них все еще бормотали что-то и вертели головами. Я спросил о них возницу, но он только развел руками и сказал: "Пока доедем до места, и эти замолчат"”.

Живых же беженцев время от времени вылавливали и выгоняли из города. В Харькове еженедельно производились специальные операции по сгону голодных крестьян, которые осуществляла милиция с помощью специально мобилизованных для этого отрядов местных коммунистов. Делалось это часто самым безжалостным способом, как вообще все операции, направленные против крестьян. Один из очевидцев, рабочий, так описывает результаты милицейского рейда в Харькове 27 мая 1933 года:

“Пойманных крестьян посадили в вагоны, свезли в ров около станции Лизово и бросили умирать голодной смертью. Нескольким крестьянам все же удалось выбраться и сообщить крестьянину в соседней деревне Жидки, что его жена и ребенок лежат в Лизове во рву. Но этот человек умер от голода дома, а мать с ребенком погибли во рву на следующий день”.

Голодающий, говорит Гроссман, “испытывает муки и отчаяние сжигаемого заживо, у него одинаково болят и живот и душа”. Поначалу он бежит из дома и бродит, но в конце концов “приползает обратно домой. И это означает уже, что голод и смерть победили”.

Из сельского населения Украины, составлявшего в начале 30-х годов 20—25 миллионов человек, от голода умерло около 5 миллионов, то есть почти одна пятая. Уровень смертности в разных селах и даже деревнях был различным и колебался от 10 до 100 процентов.

Наибольшего показателя смертность достигла в зерновых областях: Полтавской, Днепропетровской, Кировоградской и Одесской — в среднем 20—25 процентов от общей численности населения (во многих селах этих областей смертность была еще выше). В Каменец-Подольской, Винницкой. Житомирской, Донецкой, Харьковской и Киевской областях показатель смертности был чуть ниже — около 15—20 процентов. На самом севере Украины, в районах, где выращивали сахарную свеклу, процент смертности был самым низким — отчасти благодаря тому, что в лесах, реках и озерах водилась живность и имелись растения, которые использовались в пищу.

Врачи, находящиеся на государственной службе, фиксировали смерть от разных заболеваний, как, например, “внезапная болезнь” и т. п. В селе Романково, например, удачно расположенном в шести километрах от больших металлургических заводов Каменска, где работали многие селяне, получая за работу продукты, за пять месяцев 1933 года умерло 588 человек из общего числа в 4—5 тысяч жителей. Сохранились свидетельства о смерти за август, сентябрь и середину октября. Почти во всех свидетельствах в графе “причина смерти” указано; “истощение” или “дизентерия”; в свидетельствах пожилых людей значится: “старческая слабость”.

Начиная с зимы 1932/33 года свидетельства о смерти выдавать перестали, но многие люди самостоятельно вели списки умерших односельчан; в отдельных селах этим занимались даже официальные лица.

Сохранились короткие записи событий, которые велись теми, кто выжил: “Судьба села Ярески”, “Гурск потерял 44 процента своего населения”, “Голод опустошил село Плешкань”, “430 смертей от голода в селе Черноклови”, “Опустошение голодом села Стрижевка” и т. д. На окраинах деревень и даже маленьких городов Киевской и Винницкой областей на мерзлой земле лежали груды человеческих тел, и не было никого, кто был бы в силах выкопать могилы.

В деревне Маткивцы Винницкой области стояло 312 домов и население достигало 1293 человека. Троих мужчин и двух женщин расстреляли за сбор колосьев зерна на своих собственных участках, 24 семьи были депортированы в Сибирь. Весной 1933 года многие умерли. Остальные бежали. Вокруг пустой деревни был поставлен кордон и повешен черный флаг, оповещавший об эпидемии тифа. Один мой русский товарищ рассказывал мне подобную историю со слов своего отца. Тот, будучи в свое время комсомольцем, состоял в отряде, посылаемом в такие якобы от эпидемии вымершие села, чтобы расставить там знаки “вход воспрещен” и создать санитарный кордон. На самом же деле на местах просто не было физической возможности захоронить все трупы.

Официальные представители нередко сообщали, что при посещении деревень, где никого не осталось в живых или проживало всего несколько человек, они находили в домах множество трупов. В деревнях с населением в 3—4 тысячи человек (Орловка, Смолянка, Грабовка) в живых осталось только от 45 до 80 человек. Деревня Мачюки Полтавской области с двумя тысячами домов потеряла половину своего населения. Хутора и села той же области, в основном состоявшие из развитых единоличных хозяйств, были стерты с лица земли. Это Сороки (50 семей), Лебеди (5 семей), Твердохлебы (5 семей), Малолитка (7 семей).

В некоторых селах уровень смертности был сравнительно низким. Весной 1933 года в селе Харьковцы умерло только 138 человек. По сравнению с другими местами это было благополучное село.

За общее правило можно принять сообщение американского коммуниста, работавшего на советском заводе. Он утверждает, что ни в одном из 15 совхозов и колхозов, которые он посетил в сентябре 1933 года, уровень смертности от голода для работавших там крестьян не опускался ниже 10 процентов. В Орджердове ему показали книги записей. Население в селе уменьшилось с 527 человек в сентябре 1932 года до 420 в апреле 1934-го (число коров снизилось с 353 до 177, свиней — со 156 до 103).

В селе Ярески, расположенном на берегу Ворсклы, где часто проходили съемки советских фильмов, население уменьшилось с 1500 до 700 человек. В одном селе Житомирской области с населением в 3500 человек только в одном 1933 году от голода умерло 800 жителей, но родился один ребенок — сын активиста. В селе Ряжском Полтавской области тщательный подсчет показал, что из населения примерно в 9 тысяч человек 3441 умер от голода. В селе Вербки Днепропетровской области в сентябре 1933 года больше половины домов опустело”

После отмены запрета на въезд иностранных журналистов осенью 1933 года корреспондент “Кристчен сайенс монитор” поехал на Украину. Он посетил два района: один под Полтавой, другой — под Киевом. Люди говорили ему, что нигде коэффициент смертности не был ниже 10 процентов. Один секретарь сельсовета утверждал, что из 2072 жителей умерло 634 человека. В предыдущем году только одна пара поженилась. Родилось 6 детей, из которых выжил только один. В четырех семьях остались 7 детей и одна женщина; 8 взрослых и 11 детей умерло.

Еще более выразительно этот корреспондент описывает события в селе Черкассы, в семи-восьми милях к югу от Белой Церкви, где смертность была значительно выше десятипроцентной “нормы”; “Иконы, висевшие на столбах и деревьях по дороге в село, были сняты, а терновый венок разрешили оставить — весьма подходящий символ того, что произошло в этом селе. Войдя в него, мы видели опустевшие дома с провалившимися оконными рамами. Сорняки и пшеница росли вперемешку, и некому было их собрать. На пыльной деревенской улице мальчик выкликал имена крестьян, умерших во время катастрофы прошлых зимы и весны”.

В Шиловке, которая очень пострадала в кампанию раскулачивания, смертность от голода была такой, что фургон забирал трупы дважды в день. Однажды возле здания местного кооператива нашли сразу 16 трупов.

Бывший житель еврейского местечка Коростышев, что неподалеку от Киева, побывавший на своей родине в 1933 году, пишет: “Я нашел буквально труп того местечка, какое знал когда-то”. Синагогу превратили в веревочный завод. Дети мерли от голода.

В Каменец-Подольской области было протестантское село Озаренц. Большая часть его жителей вымерла. Деревня немецких протестантов Хальбштадт Запорожской об ласти была заселена меннонитами еще во времена Екатерины Великой. Небольшая помощь поступала меннонитам от их единоверцев из Германии, и потому они не умирали в таком массовом масштабе в 1933 году, но с 1937 по 1938 год жители Хальбштадта были все сосланы как шпионы.

В селе Буденновка Полтавской области от голода умерло 92 человека: 57 колхозников и 33 единоличника. В соответствии с классовой схемой среди них были— 31 бедняк, 53 середняка и 8 “зажиточных”, включая двоих, исключенных из колхоза.

На практике те, кого коммунисты считали “бедняками”, или, во всяком случае, те из них, кто не мог или не захотел примкнуть к новой сельской элите, и стали в общем итоге основными жертвами голода.

Один из отчетов о конфискации кукурузы в городе Запорожец-Каменск и окрестных деревнях фиксирует 9 случаев “сокрытия” зерна. Все укрыватели обозначены как “рабочие” (2) или “середняки” (7).

Мы располагаем цифрами смертности для целых районов, которые частично были урбанизированы. В Чернухинском районе, как показывают официальные, хотя и секретные отчеты, с января 1932 по январь 1934 года из населения в 53 672 человека погибло 7387, почти половина из них — дети. В другом районе Украины из 60 тысяч человек умерло в 1932—1933 годы 11680 человек (то есть примерно каждый пятый) и было зарегистрировано только 20 новорожденных.

Один из тех людей, кто пережил голод, дает ясную картину физических признаков голодания:

“Клиническая картина голода хорошо известна. Он разрушает ресурсы организма, создающие энергию, и разрушение прогрессирует по мере исчезновения из организма необходимых жиров и сахара. Кожа приобретает пыльно-серый оттенок и сморщивается. Человек заметно старится. Даже дети и младенцы выглядят стариками. Глаза их становятся огромными, выпученными и неподвижными. Процесс дистрофии иногда захватывает все ткани, и голодающий напоминает скелет, обтянутый тонкой кожей. Но чаще имеет место отек тканей, особенно рук, ног и лица. Кожа лопается, и появляются гноящиеся болячки. Утрачивается двигательная сила, и малейшее движение вызывает сильную усталость. Жизненно важные функции, такие, как дыхание и кровообращение, поглощают саму ткань и альбумин (белковое вещество), то есть организм съедает сам себя. Ухудшаются дыхание и сердцебиение. Зрачки расширяются. Начинается голодный понос. Положение становится уже опасным, поскольку малейшее физическое напряжение может привести к остановке сердца. Часто это и происходит на ходу, во время подъема по лестнице или при попытке побежать. Появляется общая слабость. Теперь человек уже не может встать, повернуться на кровати. В таком полубессознательном состоянии голодающий может протянуть почти неделю, пока не остановится сердце. Кроме того, прогрессируют цинга и фурункулез”.

Менее клиническое описание одного страдающего от голода крестьянина дает его бывший сосед: “Под глазами у него были два вздутых мешка, обтянутых странного оттенка блестящей кожей. Руки тоже вспухли. На пальцах кожа прорвалась, и из ран сочилась прозрачная жидкость с каким-то резким отвратительным запахом”. На ступнях и лодыжках тоже были волдыри. Крестьяне садились на землю, чтобы проколоть пузыри, потом поднимались и, едва волоча ноги, шли побираться.

Хотя мы приводим здесь лишь несколько частных случаев, следует помнить, что такова была судьба миллионов.

Пережившие голод говорят о смерти своих соседей простыми, лишенными эмоций словами

В селе Фадеевка в начале 1932 года жило 550 человек. “Первыми умерли Рафалики — отец, мать и ребенок. Потом семья Фадеев из пяти человек умерла от голода. За ними последовали семьи Прохора Литвина (четыре человека), Федора Гонтова (трое), Самсона Фадея (трое). Второй ребенок этой семьи был забит до смерти за то, что пробовал рвать лук на чужом огороде. Потом умерли Микола и Ларион Фадей, после них Андрей Фадей и его жена; Стефан Фадей, Антон Фадей, его жена и четверо детей (две маленькие дочери выжили). Борис Фадей, его .жена и трое детей. Оланвий Фадей и его жена. Тарас Фадей и его жена. Федор Фесенко, Константин Фесенко. Маланья Фадей, Лаврентий Фадей, Петр Фадей и его брат Фред. Исидор Фадей, его жена и двое детей. Иван Гонгов, жена и двое детей. Василий Перч, жена и ребенок. Макар Фадей, Прокоп Фесенко, Абрам Фадей, Иван Сказка, жена и восемь детей. Только некоторые были похоронены на кладбище, остальных оставили лежать там, где умерли. Так, Елизавета Лукашенко умерла на лугу, и труп ее съели вороны. Других просто закапывали где попало. Труп Лаврентия Фадея пролежал на пороге его хаты, пока его не съели крысы”.

И еще:

“В деревне Лисняки Яхотинского района Полтавской области жила семья Двирко, родители и четверо детей, двое взрослых и два подростка. Семью раскулачили, выгнали из дому, а дом сломали. Во время голода 1932—1933 годов вся семья, кроме матери, погибла от голода.

Однажды председатель колхоза Самокиш пришел к этой старухе и “мобилизовал” ее на работу в колхозном поле. Тоненькая старая женщина, собрав последние силы, пошла в колхозный центр, но не дошла. Силы ее иссякли, и она упала замертво у двери правления”.

А вот как выглядит судьба двух семей из другого села:

“Антон Самченко, его жена и сестра умерли, осталось трое детей... В семье Никиты Самченко остались отец и двое детей... Сидор Однорог умер с женой и двумя детьми, одна девочка осталась... Юрий Однорог, его жена и трое детей умерли, одна дочь выжила”.

В маленькой деревне Орехово под Житомиром в 1933 году только 10 из 30 домов были еще обитаемы. Вымирали семьями. Характерным примером является семья Вивтовичей; “Их младший сын шестнадцати лет умер по дороге из школы в Шахворовке... Старшая дочь, Палашка, умерла на колхозном поле. Старая мать — на улице по дороге на работу... Тело отца нашли в Коростоховском лесу наполовину съеденным зверями”. Выжил только старший сын, служивший в ОГПУ на Дальнем Востоке.

Еще один из очевидцев событий, связанных с голодом, вспоминает, что несколько трагических эпизодов в деревне Вихнино произвели на него неизгладимое, тяжелое впечатление:

“Среди первых жертв голода в конце 1932 года была семья Таранюк: отец и трое сыновей. Двое сыновей были комсомольцами и активно помогали в “сборе зерна”. Родители умерли дома, а сыновья под соседними заборами.

В это же время умерло шесть человек в семье Зверкановских. Чудом уцелели сын Владимир и дочь Татьяна.

Опухшего от голода кузнеца Иллариона Шевчука, который в 1933 году пришел в сельсовет просить помощи, заманили в кузницу и забили железными палками. Убийцами были: председатель сельсовета Я. Коновальский, его помощник И. Антонюк и секретарь В. Любомский.

Несчастную вдову Данилулу и ее сыновей ждал трагический конец. Труп ее съели черви, а два сына, Павло и Олеска, умерли, прося милостыню. Выжил только третий сын, Трофим, сумевший раздобыть еду в городе.

Порфир Нетеребчук, один из самых старательных мужиков, ставший хромым от тяжелой работы, был найден мертвым у церковного забора.

Старый Иван Антонюк умер после того, как его дочь Ганна накормила его “хлебом”, приготовленным из зеленых хлебных колосков, срезанных вопреки бдительности сельских властей на полях.

Олеска Войцеховский спас жизнь себе и своей семье (жене и двум маленьким детям), кормя их мясом колхозных лошадей, павших от сапа и других болезней. Он выкапывал их по ночам и приносил мясо домой. Его старший брат Яков и невестка до этого умерли от голода”.

Рабочий, посетивший свою старую деревню, узнал, как умер его тесть Павло Гусар, опухший от голода. “Он отправился в Россию в поисках хлеба и умер в зарослях возле села Лиман, в трех с половиной милях от дома. Жители Лимана помогли похоронить его. Они-то и рассказали мне, как сестра жены наелась мякины и корней и померла на следующий день; как вдова моего старшего брата поехала за хлебом в Россию: ее несколько раз хватали, она меняла одежду на еду, чтобы накормить трех своих детей и мою старую мать, и в конце концов сама умерла от голода. Потом умерло двое детей — шестилетний Яков и восьмилетний Петро”.

Двое американцев, родом с Украины, посетили родную деревню в конце 1934 года. Их родители умерли, лицо сестры изменилось неузнаваемо. В одной украинской хате кто-то еще дышал, другие уже нет, “дочь хозяина... лежала на полу в состоянии безумия и глодала ножку стула... Когда она услышала, что кто-то вошел, она не повернула головы, а зарычала, как рычит собака, когда она гложет кость и кто-нибудь подходит близко”.

Репортеру агентства Ассошиэйтед Пресс показывал письмо своего отца, еврея с Украины, сотрудник газеты “Правда”:

“Любимый сын мой!

Пишу тебе, чтобы сообщить о смерти твоей матери. Она умерла от голода после многих месяцев страданий. Я тоже близок к смерти, как и многие другие в нашем городе. Иногда нам удается перехватить кое-какие крохи, но слишком мало, чтобы продлить нам жизнь, если из центра не пришлют каких-нибудь продуктов. На сотни верст вокруг есть совершенно нечего. Последним желанием твоей матери перед смертью было лишь одно — чтобы ты, наш единственный сын, прочел по ней Кадиш. Как и твоя мать, я тоже надеюсь и молюсь о том, чтобы ты забыл о своем атеизме теперь, когда безбожники обрушили на Россию гнев Божий. Надеюсь, я не перейду границ дозволенного, если попрошу тебя написать мне, что ты прочел Кадиш по матери, хотя бы единожды, и что ты сделаешь то же и для меня? Ведь это очень облегчило бы мне смерть”.

Американский корреспондент “Кристчен сайенс монитор” был в деревне Жук Полтавской области в сопровождении председателя местного колхоза и агронома. Они водили его по домам довольных жизнью бригадиров и коммунистов. Потом он захотел войти в хату по собственному выбору, сопровождавшие последовали за ним. Единственной обитательницей ее оказалась пятнадцатилетняя девочка, с которой он и побеседовал:

“— Где твоя мать?

— Умерла от голода прошлой зимой.

— У тебя есть братья и сестры?

— Было четверо, но все умерли.

— Когда?

— Прошлой зимой и весной.

— А твой отец?

— Он работает в поле”.

Когда они вышли, председатель и агроном не произнесли ни слова. В лагере для перемещенных лиц в Германии в 1947—1948 годах была опрошена группа лиц, 41 человек (большей частью горожане, родственники которых остались в деревне). На вопрос, умер ли кто-нибудь в их семье от голода, 15 ответили отрицательно, 26—положительно.

Крестьянские семьи, постепенно вымиравшие от голода в своих пустых хатах, встречали смерть по-разному:

“В одной хате шла постоянная война. Все напряженно следили друг за другом. Отнимали друг у друга крошки. Жена набрасывалась на мужа, а муж на жену. Мать ненавидела детей. В другой семье до самого конца царила любовь. У одной женщины было четверо детей. Она рассказывала им все время сказки и притчи, чтобы заставить их забыть о голоде. Язык ее едва ворочался, и, хотя у нее не было сил поднять руку, она все время брала в свои руки ладошки детей. Любовь не умирала в ней. Люди замечали, что там, где царила ненависть, умирали значительно быстрее. Но, увы, и любовь никого не спасла от голодной смерти. Погибла вся деревня, все как один. Не выжил никто”.

Помимо физических симптомов, голод порождал симптомы и психические. Было много доносов, обличающих того или иного крестьянина в утайке зерна. Убийство стало делом привычным:

“В селе Белка Денис Ищенко убил сестру, ее мужа и их шестнадцатилетнюю дочь, чтобы забрать тридцать фунтов муки. Он же убил своего друга Петро Коробейника, когда тот нес четыре буханки хлеба, добытые им как-то в городе. За несколько фунтов муки и несколько буханок хлеба голодные люди лишали других жизни”.

Имеется множество сведений о самоубийствах, почти всегда через повешение. Нередко матери таким образом избавляли детей от страданий. Однако самым страшным явлением, порожденным голодом, был каннибализм:

“Многие сходили с ума... Были люди, которые разрезали и варили трупы, убивали своих детей и съедали их... Это людоеды, их надо расстреливать, говорили о них. Но доведшие матерей до такого сумасшествия, что они поедали своих детей,— эти, по-видимому, не виноваты ни в чем!.. Пойдите спросите у них, и они ответят вам, что делали это во имя добра, во имя всеобщего блага. Вот, оказывается; во имя чего они доводили матерей до людоедства”.

Не существовало закона против каннибализма (его, наверное, нет и на Западе). Секретная инструкция от 22 мая 1932 года, подписанная заместителем начальника ГПУ Украины К. М. Карлсоном и спущенная всем ГПУ и главным прокурорам областей Украины, гласит: “Поскольку в Уголовном кодексе нет статьи о каннибализме, все обвиняемые в этом должны быть немедленно доставлены в местные отделения ГПУ”. И дальше: если людоедству предшествовало убийство, наказуемое по статье 142-й Уголовного кодекса, то и эти случаи должны быть переданы судами в ведение ГПУ. Не все людоеды были расстреляны. По имеющимся данным, 75 мужчин и 250 женщин еще в конце 30-х годов отбывали сроки наказания — пожизненные — в лагерях на Беломорско-Балтийском канале.

Известны страшные случаи людоедства: некоторые ели собственных детей, другие ловили детей или подстерегали в засаде чужаков. Например, в селе Калмозорка Одесской области обнаружили сваренные трупы детей.

Людоедство и готовность к нему не всегда были следствием приступе внезапного отчаяния. Один из активистов, мобилизованный во время кампании коллективизации на работу в Сибирь, в 1933 году вернулся на Украину. Население его деревни “почти вымерло”. Его младший брат рассказал ему, что они питаются только корой, травой и зайцами, но что если этого не станет, то “мать говорит, чтобы мы съели ее, когда она умрет”.

Местная элита — партработники, сотрудники ГПУ — легко пережила голод, их прекрасно кормили. Но хорошее питание не было доступно рядовым активистам.

“Комитеты бедняков беспощадно противостояли всем усилиям кулаков и контрреволюционных элементов сорвать поставки зерна”, В финале подобных кампаний активистов обычно переводили в другие села, а все продукты, которые они сами припрятали, конфисковывались в их отсутствие. Когда же 8 марта 1933 года миссия комбедов завершилась и они были распущены, их членов оставили голодать вместе с остальными крестьянами.

Комбедовцев, конечно же, не любили. Слишком много всего было на их совести. Поэтому когда пришло их время умирать, то жалости они ни у кого не вызвали.

По имеющимся данным, почта во всех деревнях активисты погибли от голода весной 1933 года.

Еще один поразительный аспект психопатии сталинизма проявился в том, что ни прессе, ни какому-либо иному источнику информации не позволено было даже упоминать о голоде. Люди, обмолвившиеся о нем хоть словом, арестовывались по обвинению в антисоветской пропаганде, получая, как правило, пять или более лет трудовых лагерей.

Преподавательница сельскохозяйственной школы в Молочанске под Мелитополем вспоминает, что ей запретили произносить слово “голод”, хотя еды не хватало даже в городе, а в одном из соседних сел в живых не осталось ни одного человека.

В Нежинском лицее (Черниговской области), где учился Гоголь, школьников, которым не хватало еды, строго-настрого предупредили не жаловаться на голод, иначе их обвинят в “распространении гитлеровской пропаганды”. Когда умерли старая библиотекарша и девушки-уборщицы и кто-то произнес слово “голод”, партийный активист закричал: “Контрреволюция!”

Солдат, служивший в 1933 году в Феодосии, получил письмо от жены, в котором она писала о смерти соседей и бедственном положении ее и сына. Работник политотдела перехватил письмо, и назавтра сам солдат объявил его фальшивкой. И жена и ребенок этого солдата погибли.

Рассказывают о докторе, который был приговорен к десяти годам заключения “без права переписки” (обычный эвфемизм при смертном приговоре) за то, что он рассказал кому-то, что его сестра умерла от голода после конфискации у нее всех продуктов питания.

Агроном направил старика с отчетом в местную МТС, тот по дороге умер. Агронома обвиняли в том, что он послал больного, но тот возразил, что вся деревня голодает. В ответ ему заявили: “В Советском Союзе нет голода, ты слушаешь сплетни, которые распускают кулаки. Заткни пасть!”

Даже официальным лицам запрещалось (да они я сами запрещали себе) видеть “смерть от голода”.

Это нежелание призвать правду и отказ допустить какое-либо упоминание о реальной действительности несомненно были составной частью генерального сталинского плана...